Вампир Лестат - Страница 20

Когда музыка смолкла, я вдруг обнаружил, что сижу, сжимая руками голову и по-прежнему не сводя взгляда с Никола.

– Что с вами, монсеньор? – почти беспомощным тоном спросил он.

В ответ я вскочил с кровати, заключил его в объятия и поцеловал сначала его, а потом и скрипку.

– Перестань называть меня монсеньором! – воскликнул я. – Зови меня просто по имени.

С этими словами я бросился ничком обратно на кровать, закрыл лицо руками и разрыдался.

Никола присел рядом со мной, начал меня гладить, пытаясь утешить. Он спрашивал о причине моих слез, и, несмотря на то что я ничего не мог объяснить толком, я видел, что он потрясен тем впечатлением, которое произвела на меня его игра. В его голосе не было теперь ни горечи, ни сарказма.

Не помню точно, но, кажется, в тот вечер он проводил меня до дома.

На следующее утро я стоял на вымощенной камнем улице перед магазином его отца и швырял камешки в окно комнаты Никола, пока наконец он не выглянул.

– Не хочешь спуститься вниз и продолжить нашу вчерашнюю беседу? – спросил я его.

Глава 5

С тех пор все свободное от охоты время я проводил в беседах с Никола. Приближалась весна. На горных склонах зазеленела трава, яблоневые сады пробуждались к жизни. Мы с Никола всегда были вместе.

Мы подолгу бродили по каменистым горным склонам, ели хлеб и пили вино, расположившись на зеленой траве, согретой теплыми лучами солнца, или отправлялись чуть южнее – к развалинам древнего монастыря. Иногда мы проводили время в моем замке, сидя в одной из комнат или поднявшись в какую-нибудь башню. А когда мы были слишком пьяны, вели себя чересчур шумно и тем самым могли вызвать раздражение у окружающих, то запирались в знакомой комнатке на втором этаже деревенского кабачка.

Неделя проходила за неделей – и мы все лучше и лучше узнавали друг друга. Никола рассказал мне о своем детстве, о разного рода горестях и разочарованиях юности, о людях, которых он знал и любил.

Я в свою очередь поведал ему о своих бедах, поделился болезненными воспоминаниями, в том числе и о неудачном побеге из дома вместе с труппой бродячих итальянских актеров.

Это произошло в один из вечеров, когда мы снова сидели в комнатке в кабачке и, как всегда, были пьяны. Фактически мы находились в том состоянии, которое можно назвать золотым моментом, – том состоянии опьянения, когда все приобретает особенный смысл. Мы всегда стремились продлить этот момент, но каждый раз неизбежно наступала минута, когда кто-нибудь из нас говорил: «Все, не могу больше. Похоже, наш золотой момент прошел».

В тот вечер, стоя возле окна и глядя на сиявшую над горами луну, я сказал, что в такие золотые моменты даже тот факт, что мы находимся сейчас не в Париже, не в «Комеди Франсез» или в «Опера» в ожидании, когда поднимется занавес, – этот факт кажется мне не столь ужасным.

– Ты опять заговорил о парижских театрах, – сказал он. – О чем бы мы ни говорили, ты всегда возвращаешься к теме театров и актеров…

Выражение его больших карих глаз всегда вызывало расположение, и в своем красном бархатном сюртуке, сшитом по парижской моде, он выглядел нарядно и щеголевато.

– Актеры творят волшебство, – ответил я. – На сцене они заставляют происходить разного рода события, они фантазируют и импровизируют.

– Подожди, и ты в свете огней рампы увидишь, как по их загримированным лицам струится пот.

– Ну вот, опять ты об этом! А как же тогда ты сам, ты, который бросил все ради игры на скрипке?

Он стал вдруг очень серьезным, словно вновь ощутил страшную усталость от борьбы с самим собой.

– Да, я поступил именно так, – признался он. Всем в городке было известно о разногласиях между ним и его отцом. Ники не желал возобновлять учебу в Париже.

– Своей игрой ты оживляешь все вокруг, – продолжал я. – Ты создаешь нечто из ничего. Ты заставляешь других совершать добрые поступки. И это для меня в тебе особенно благословенно.

– Я заставляю звучать музыку, и это делает меня счастливым, – ответил он. – Что же в этом благословенного?

Я, как всегда, не стал обращать внимание на его цинизм.

– Всю свою жизнь я прожил среди тех, кто ничего не создавал и не стремился что-либо изменить, – вновь заговорил я. – А потому воспринимаю актеров едва ли не как святых.

– Святых? – переспросил он. – Благословенно… добродетель… Лестат, твои словечки приводят меня в недоумение.

Я улыбнулся и покачал головой.

– Ты не понимаешь. Я говорю о сущности и характерах людей, а не о том, во что они верят. Я говорю о тех, кто не приемлет необходимости вести бесполезный образ жизни только потому, что был для него рожден. Речь о тех, кто жаждет стать лучше. Они трудятся, приносят жертвы, совершают поступки…

Его тронули мои слова, и в то же время я чувствовал, что каким-то образом причинил ему боль.

– Во всем этом действительно есть благословенность, – продолжил я, – есть святость. И независимо от того, существует ли Бог, есть благодетельность. Я уверен в этом так же, как уверен в том, что за окном видны горы, а в небе сияют звезды.

Он бросил на меня печальный взгляд, и по-прежнему было заметно, что его задели мои слова. Однако в тот момент я думал совсем не о нем.

Я вспомнил о своем разговоре с матерью и о том, что недостаточно хорош для своей семьи, что постоянно вызываю у них раздражение своим присутствием. Но если я верил в то, что говорил…

– Неужели ты и в самом деле веришь во все это? – спросил он, словно прочитав мои мысли.

– Быть может, да, а быть может, нет, – ответил я, ибо мне невыносимо было видеть его печаль.