Вампир Лестат - Страница 126

126

Если этот сидящий у камина прелестный ребенок с золотисто-каштановыми волосами заговорит вновь, из уст его может политься чернильная чернота, способная затопить весь мир.

Да, именно так и могло бы случиться, если бы не тот, кто сыграл решающую роль в его судьбе, венецианский художник, еретик, осмелившийся придать великое значение тому, что он изображал на своих картинах, – а в его намерениях я не сомневался, – которого существа, нам подобные, избранники сатаны, превратили в пылающий живой факел.

Видела ли Габриэль во время рассказа Армана эти картины так же отчетливо, как видел их я? Стояли ли они перед ее глазами так же, как и перед моими?

Мариус каким-то образом проник в мою душу и отныне останется там навсегда, равно как и демоны в черных капюшонах, которые превратили великие картины в ничто.

Чувствуя в груди тупую боль, я размышлял над тем, что рассказывали странствующие вампиры: что Мариус жив и что его видели в Египте и Греции.

Мне очень хотелось спросить у Армана, возможно ли, что это было правдой… Но мне показалось, что такой вопрос будет бестактным с моей стороны.

– Старая легенда… – прошептал он словно про себя и медленно, не отрывая взгляда от огня, продолжил: – Легенда, пришедшая из древности задолго до того, как они разрушили нашу жизнь.

– А если это не так? – отозвался я, в то время как перед моими глазами проходили видения: я вновь видел множество картин на стенах. – Быть может, Мариус жив.

– Мы можем казаться как чудом, так и ужасом, – тихо промолвил он, – это зависит от того, как нас хотят воспринимать. И когда о нас узнают впервые – будь тому причиной темная кровь, наши обещания или наш приход, – становится возможным все. Но на самом деле это не так. Очень скоро реальный мир сводит чудо на нет, и на другое чудо уже не остается надежды. Я хочу сказать, ты начинаешь привыкать к новым ограничениям и уже эти ограничения определяют в дальнейшем все. Вот почему говорят, что Мариус продолжает жить. Все вампиры продолжают где-то существовать – вот во что тебе хочется верить.

В римском обществе не осталось никого из тех, с кем я проводил ночи в давние времена. Вполне возможно, что нет больше и самого общества. С тех пор как до нас доходили хоть какие-то вести оттуда, прошло много лет. Но ведь они по-прежнему где-то существуют, не так ли? В конце концов, мы не можем умереть. Впрочем, теперь все это уже не важно, – со вздохом закончил он.

Намного важнее и гораздо ужаснее было нечто другое, что повергло Армана в глубочайшую бездну отчаяния. И это нечто привело к тому, что, несмотря на жесточайшую жажду, потерю большого количества крови во время нашей с ним драки, несмотря на то что все его тело горело в процессе залечивания нанесенных ему ран, он не испытывал никакого желания выйти наверх и отправиться на охоту. Он предпочитал страдать от жажды и сжигающего тело жара. Он предпочитал быть в нашем обществе.

Хотя он уже предвидел наш ответ и знал, что не сможет и дальше оставаться с нами.

Нам с Габриэль не нужно было ничего говорить, чтобы он понял это. Нам не было необходимости даже мысленно возвращаться к решению этого вопроса. Он знал это так же, как предвидит будущее Господь Бог, потому что сам является его творцом и держит будущее в своих руках.

Невыносимая, мучительная боль! Я заметил, что лицо Габриэль тоже выражает глубочайшую печаль.

– Ты знаешь, я всей душой хочу, чтобы ты отправился вместе с нами, – заговорил я, удивляясь силе собственных чувств. – Но это будет поистине катастрофой для всех нас.

Он никак не отреагировал. Он это знал. Габриэль тоже молчала.

– Я не могу не думать о Мариусе, – признался я.

– Знаю. Но ты почему-то совершенно не думаешь о Тех, Кого Следует Оберегать, и мне это кажется очень странным.

– Это не более чем еще одна легенда из тысяч ей подобных, – ответил я. – Я думаю о Мариусе. Я всегда становлюсь рабом своих привязанностей и навязчивых идей. Это ужасно, что меня так притягивает к себе личность Мариуса, ужасно, что меня так заинтересовал только он один.

– Не важно. Если тебе хочется, думай о нем: «Я отдаю, но это не означает, что сам я теряю».

– Если кто-то так откровенно высказывает собственную боль, следует с уважением отнестись ко всем участникам трагедии. Необходимо постараться понять. Но такие отчаяние и беспомощность находятся за пределами моего понимания. Вот почему я думаю о Мариусе. Его я понимаю. А тебя – нет.

– Почему?

Я молчал. Но разве он не заслужил того, чтобы знать правду?

– Я всегда был бунтарем по натуре, – сказал я. – А ты всегда становился рабом обстоятельств.

– Я был предводителем своего общества!

– Нет, ты был сначала рабом Мариуса, а потом рабом Детей Тьмы. Ты попал под обаяние одного и долго жил под влиянием других. И сейчас ты страдаешь прежде всего от отсутствия чьего бы то ни было влияния. Я содрогаюсь при мысли о том, что ты заставил меня на какое-то время стать совсем не таким, каков я есть на самом деле, чтобы понять все это.

– Ничего страшного, – ответил он, по-прежнему глядя в огонь. – Ты придаешь всему слишком большое значение. Своим рассказом я вовсе не пытался что-либо тебе объяснить. И я не нуждаюсь в том, чтобы ты в мыслях своих или на словах демонстрировал уважение ко мне, понимание или благодарность. Все мы знаем, что ответ, который ты мне дал, слишком важен, чтобы придавать значение той форме, в которой он выражен, и нам троим известно, что решение окончательно. Одного я никак не могу осмыслить: почему? Неужели я настолько отличаюсь от вас, что меня совершенно невозможно понять? Почему я не могу поехать вместе с вами? Если вы возьмете меня с собой, я сделаю все, что вы захотите. Я буду подчиняться вам во всем.

126